Интервью Ссорина-Чайкова газете «Томские новости»

В чем счастье, брат? Ответ на этот вопрос ищут ученые-антропологи

26 сентября 2014 г.

Чем русское счастье отличается от американского или эвенкийского? И почему стремление людей стать счастливыми возникло всего несколько веков назад? Об этом «ТН» рассказал известный антрополог и этнограф Николай Ссорин-Чайков, доктор философии Стэнфордского университета, научный сотрудник и преподаватель кафедры социальной антропологии Кембриджского университета. Представление людей о счастье является предметом его научного интереса и темой открытых лекций, которые профессор Ссорин-Чайков прочитал в Томском госуниверситете.

-Николай Владимирович, что такое счастье с точки зрения науки?

– Однозначного ответа на этот вопрос пока нет, хотя сейчас это очень популярная тема исследований. В Голландии есть даже международный антропологический журнал, который называется «Исследование счастья». Идея этого журнала заключается в том, что можно найти универсальную формулу того, что такое счастье. Но я считаю, что не существует единой формулы для всех обществ, и тем более для всех людей.

Сразу оговорюсь, что наша цель как антропологов заключается не в том, чтобы познать, что такое счастье, а в том, чтобы понять, что сами люди понимают под этим словом.

Счастье – это проект модерна, современного общества. Раньше были другие модели того, вокруг чего должно строиться общество: служение Богу, Отечеству, государю. Счастье во многом понималось как исполнение долга. И только с эпохи Просвещения, когда центр внимания переместился от религии к человеку, западная модель цивилизации начала формироваться вокруг понятия о счастье. Сначала оно определялось как обладание чем-либо – богатством, свободой и другими важными для человека вещами.

Английский философ Томас Гоббс уточнил, что счастье – это не просто обладание, которое со временем приедается, а переход от одного обладания к другому, некое сиюминутное состояние, которое возникает при достижении какой-то заветной цели. И действительно, слово «счастье» в русском языке связано с категорией времени и происходит от обозначения короткого мгновения – то, что происходит «сей час». То же самое и в европейских языках. Например, во французском это bonheur – «прекрасный миг», в английском слово happiness происходит от hap – удача, случай. Недаром герой трагедии Гёте «Фауст» проводит жизнь в погоне за тем мигом, когда он может сказать «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!»

Концепция счастья, заключающаяся в обладании материальными благами, рассматривает счастье как некий товар, который можно приобрести. Идеологи романтизма, в частности Жан-Жак Руссо, предложили другую концепцию: счастье – в простоте, в гармонии с природой, а не в богатстве и роскоши, счастливым можно быть и в шалаше. Кроме того, в эпоху романтизма важным атрибутом счастья стала любовь как идеальное воплощение гармонии мироздания.

Карл Маркс выдвинул идею о том, что счастье – в труде, в борьбе. То есть в самом процессе достижения цели.

Эти разные концепции счастья до сих пор существуют параллельно друг другу. Например, в СССР счастье понимали по Марксу. В постсоветской России общество стремилось к счастью через обладание материальными благами, обогащение. А когда грянул кризис и уровень жизни начал падать, популярностью стала пользоваться идея Руссо о счастье в простоте.

– Представление о счастье зависит от национального менталитета?

– Да. Более того, категория счастья является центральной только для западноевропейской цивилизации. И для России – в той степени, в которой российская культура примыкает к европейской. Причем в допетровскую эпоху категория счастья в текстах в этом смысле не встречается, она появилась только после того, как Петр I включил Россию в европейскую цивилизацию и русская культура стала говорить на языке европейского Просвещения.

В американской Декларации независимости говорится, что стремление к счастью является таким же неотъемлемым правом человека, как право на жизнь и свободу, и что главная задача правительства заключается в том, чтобы наилучшим образом обеспечивать людям безопасность и счастье.

Но вот за пределами западной цивилизации категория счастья встречается крайне редко. Например, в Сибири я изучал культуру эвенков. Они имеют представление о счастье только из русского языка, потому что в их языке точного соответствия этому слову нет. В эвенкийском языке ближе всего к русскому слову «счастье» слово «куту», которое означает удачу, прежде всего удачу на охоте. Точно так же в Индии, когда говорят о счастье, используют английские слова, так как в индийских языках совершенно аналогичного понятия нет.

Интересная ситуация в Индонезии. Там есть европеизированное представление о счастье, а есть свое, традиционное. В европейской традиции свадебной фотографии люди пытаются навек зафиксировать мгновение своего счастья, поэтому они всегда улыбаются, показывая, что сейчас они счастливы. А в индонезийской традиции свадебной фотографии люди не улыбаются, это очень серьезный и ответственный момент их жизни. Впрочем, в европейской цивилизации улыбаться на свадебных фотографиях люди стали только во второй половине XX века. Тогда в понятие о счастье вошло представление о том, что оно должно выражаться какими-то формальными, внешними признаками, например счастливой улыбкой.

Поэтому, когда некоторые социологи и журнал «Исследование счастья» нарисовали всемирную карту счастья, где показали, насколько счастливы люди планеты, они поступили слишком формально и не очень корректно, так как в большинстве культур мира понимают счастье иначе, чем в западноевропейской цивилизации.

– Представление о счастье влияет только на судьбу отдельных людей или на целые народы?

– В западноевропейской цивилизации образ счастья становится основой для государственной идеологии, на этом строится позитивная программа будущего. СССР, например, пытался построить счастливое общество, используя коммунизм как его далекий образ. Интересно, что в сталинскую эпоху делался акцент на демонстрации счастья, люди должны были улыбаться, чтобы показать, что они счастливые граждане счастливой страны. При этом понятно, что в реальности люди не были так счастливы, как они это показывали.

В советское время счастье было либо совсем интимным, не показным, либо государственным. Например, была традиция дарить подарки Сталину в благодарность за счастливое детство. Кроме того, было далекое счастье, как идеал, к которому надо стремиться, счастье для всего человечества, через которое достигалось и счастье для каждого отдельного человека.

В США позитивная программа будущего строилась на совершенно противоположной концепции – как счастье индивидуальное. Если будет счастлив каждый отдельный человек, то будет счастливо и все общество. Отсюда родилась американская мечта, которую сформулировал Джеймс Адамс: «…американская мечта о стране, где жизнь каждого человека будет лучше, богаче и полнее, где у каждого будет возможность получить то, чего он заслуживает». В этой концепции предполагалось, что каждое следующее поколение американцев будет жить лучше, чем предыдущее. В этом пункте, кстати, американская программа позитивного будущего пересекалась с советской.

– Как образ счастья трансформировался в России после распада СССР?

– В постсоветское время государственной идеологии в нашей стране не было. Счастье стало восприниматься как индивидуальное, причем во многих случаях это слово заменяют словом «успех», которое воспринимается как материальное благополучие или высокий социальный статус. Словосочетание «счастливое будущее всего человечества» уступило место понятию «успешный человек».

Соответственно, если нет государственной идеологии, основанной на стремлении к счастью, то нет и позитивной программы будущего. Попытки перенять такую программу у США или Европы путем построения демократического общества по западному образцу провалились. И не только потому, что многим россиянам западная модель оказалась чужда. Дело еще и в том, что на Западе сейчас тоже нет позитивной программы будущего. Кризис экономической системы привел к тому, что уровень жизни европейцев и американцев перестал повышаться. Дети уже живут не лучше, чем их родители, а зачастую и хуже.

Правда пока остались внешние признаки счастливого будущего, так как существует огромная индустрия счастья, где оно используется как упаковка товара. В рекламе счастье можно купить, в телешоу его можно выиграть.

В России вместо социалистической идеологии возникло представление о потерянном рае. Одни считают раем времена СССР, другие – времена Российской империи. В любом случае это мир, который мы потеряли и который уже не вернется. И я сейчас не вижу масштабной идеи, которая могла бы заменить советскую. Процесс поиска такой идеи только начался, причем не только в России, но и во всем мире.

[Дмитрий Евсейчук]