Интервью Николая Ссорина-Чайкова информационному порталу «В Томске»

Николай Ссорин-Чайков: «Эвенкийский совхоз — это наше государство в миниатюре»

15 января 2014 г.

В ТГУ с курсом лекций выступил замечательный специалист и очень интересный человек Николай Ссорин-Чайков. Официальное портфолио — этнограф, социальный антрополог, доктор философии. Родился в Москве, закончил истфак МГУ, докторантуру в Стэнфорде. С 2001 года преподает в Кембриджском университете. Удачно «вписавшись» в западную научную жизнь, Николай взялся за проект, связанный с исследованием сибирской глубинки. Два года прожил среди эвенков — охотников и оленеводов, о чем и рассказал нашему порталу.

— С чего началось ваше увлечение этнографией?
— Еще школьником я хотел стать этнографом. Почему? Оглядываясь назад, на детство и юность, вспоминаю свою любовь ко всевозможным индейцам. Вероятно, я тогда хотел, чтобы детство не кончалось и можно было продолжать играть, занимаясь какими-то экзотическими вещами. «Вырасти» и «не вырасти» одновременно. Знакомые родителей, зная о моем увлечении, советовали заняться этнографией, поскольку считали, что я умею слушать. И я записался в этнографический кружок при истфаке Московского университета, а затем стал студентом-«историком» МГУ со специализацией «Этнография».

— И тут вы дотянулись, наконец, до «индейцев»?
— Не все так просто! Не забывайте, что во времена моего студенчества это был еще советский университет, и выбор сюжетов, связанных с «индейцами», был ограничен. Хотя, чем дальше изучаемый период находился от современности, тем он был в ту пору интереснее. Худший выбор, который люди по своей воле не делали, — заниматься историей СССР или коммунистической партии. Тем не менее, с точки зрения карьеры именно он был самый правильный. Я избежал «коммунистической» тематики, начав изучать древнеирландский, хотел, чтобы моя дипломная работа была связана с ирландским средневековым эпосом.

— И как на этом фоне появились современные эвенки?
— Это очень интересная и одновременно характерная для той поры история. Я поступал в аспирантуру в Институт этнографии Академии наук (сейчас он называется Институт этнологии и антропологии), сдал экзамены, набрал проходной балл. Однако мне объяснили: решение о зачислении еще не принято. Но в секторе Сибири есть место для аспиранта. «Что вы об этом думаете?» Что мне оставалось? Уж точно не раздумывать. «Конечно, — говорю, — я хочу в сектор Сибири!» Если уж вообще хочу в аспирантуру…

Посоветовался со своим учителем из МГУ, профессором Алексеем Алексеевичем Никишенковым. Он поддержал мое решение и по очень интересным причинам: «Вы же знаете, что на самом деле этнографу надо все изучать в «полевых условиях». Надо там жить, и жить долго. У вас как раз так повернулась судьба, что вы можете это сделать. Сибирь не Ирландия, не Северная Америка, можно поехать…»

Никишенков в то время был практически единственным советским этнографом, который формировал в своих студентах тягу именно к антропологическому взгляду «на поле». Он преподавал в МГУ, и я знал его еще со времени этнографического кружка. Именно он привлек мое внимание к этой науке о человеке, которая использует этнографию как метод исследования, основанный на долговременном вживании в изучаемую культуру, ее изучении «изнутри». Поэтому я сам уже внутренне был готов к такому повороту и не просто согласился, а предложил: «Раз меня не направляют в Ирландию, я бы хотел поехать в Сибирь, в «поле» — надолго». «Надолго не получится, нет денег, — умерила мой пыл научный руководитель в Институте этнографии Зоя Петровна Соколова, — но идея хорошая. Сделаем вам командировку на три месяца». И я дважды в течение аспирантуры вот так, по три месяца, ездил в Красноярский край, в Эвенкийский автономный округ.

— Сроки для «полевых работ» действительно небольшие. Как вы умудрились стать своим для местного населения — охотников и оленеводов? Ведь белку в глаз не били и насчет оленей, тоже, наверно, не ковбой...
— На самом деле, я очень опасался, что контакта не получится. Я ехал один, ехал в первый раз. Еще в Москве начал изучать эвенкийский язык, и моя преподавательница посоветовала связаться со знакомым родственников, который работал в одном из тамошних совхозов (впоследствии этот человек стал депутатом от Эвенкийского округа). Вот с ним и контактировал. В ту пору он был замдиректора совхоза и сразу приставил меня к делу: «Хотите в тайгу? Ну, так я вас посылаю в оленеводческую бригаду строить оленьи изгороди».

— Это что такое?
— Деревянные сооружения, которые надо каждый год возобновлять, чтобы животные не разбежались. Укладываются очень быстро — до двух километров в день. Эвенки орудуют топорами как мачете — стремительно, красиво, перерубая тонкие деревца буквально на лету. Не то что я.

— Над вами смеялись?
— Нет, они были рады еще одной паре рабочих рук. Учили, как правильно дышать, чтобы не уставал раньше времени, как лучше одеваться, чтобы не заедала мошка. Я был одновременно и членом бригады, и гостем, а гость в их культуре — фигура особая, ключевая. Но реально, по уровню мастерства и приспособленности, я находился где-то на одной ступени с их детьми и подростками. Так что мой первый этнографический опыт состоял в двухмесячном строительстве оленьих изгородей.

С точки зрения положения в местном социуме я был гостем, с точки зрения совхозного строя — «учеником строителя изгороди». Мне в совхозе даже какие-то деньги потом заплатили, чему я, как аспирант, был несказанно рад. Собрал этнографический материал, но реальной научной пользы от него было немного. Нельзя за пару месяцев понять, как устроено сообщество, которое ты изучаешь.

— А во второй раз?
— Во второй раз это был другой совхоз, хотя в том же районе. Я просто подходил к эвенкам, которые выезжали из леса за продуктами: «Можно поехать с вами в тайгу?» Одни пожимали плечами: «Не знаю, чего вы хотите. Нет, наверное». Но на мое счастье, были и те, которые соглашались: «Хочешь с нами? Откуда ты? Из Москвы? Отлично, будешь нам про Москву рассказывать…»

— Так вот сразу и соглашались принять чужака?
— Закрытость эвенков и тунгусов — не более чем стереотип, это очень контактные люди. Они ведь исторически кочевники, то есть мобильны, все время исследуют новые места и обожают встречаться с новыми людьми. К тому же я сам, как москвич, был для них своего рода экзотикой.

— А когда вы поселились среди охотников и оленеводов на два года? Ведь был же такой период в вашей биографии?
— Я так и не закончил аспирантуру в Москве, потому, что в 1990-м году поступил в Стэнфорд. Тогда появилась неожиданная и совершенно новая для нас возможность — поступать в западные аспирантуры. Я сдал экзамены и отправил документы в четыре университета. Во все четыре был принят и выбрал Стэнфорд. Обучение там строится следующим образом: два года вы посещаете занятия, потом предлагаете свой проект и реализуете его «в поле».

В западных, в частности, американских университетах все вращается вокруг того, что сам исследователь считает важным. Никто лучше увлеченного молодого человека не поймет, что может стать актуальным для научного сообщества; никто лучше него не сформулирует новую тему. Именно тогда, в Стэнфорде, я понял, что есть очень перспективное и малоизученное направление — этнографическое исследование государства. В отличие от российской этнографии как науки об этносах анропология изучает любые сообщества, от племен до научных лабораторий, коммерческих корпораций и государств. Я занялся этнографией государства через наблюдение эвенкийского совхоза как некоего микрокосма госустройства жизни в России.

— Та же задача, что и у Салтыкова-Щедрина в «Истории одного города»?
— Именно так. Книгу, которую я потом написал (The Social Life of the State in Subarctic Siberia), можно так и назвать по-русски — «История одного совхоза». Началось все с того, что я поехал с этой темой из Стэнфорда в Россию, в Сибирь. Девять месяцев прожил в тайге, плюс еще сколько-то времени в поселке, потом в райцентре, потом в столице Эвенкийского автономного округа, в Красноярске и Москве. Я работал как с людьми, так и в архивах. В общей сложности получилось два года. Собрал очень много материала. Я был свидетелем многих интересных сюжетов, абсурдных ситуаций, когда переплетались местные традиции и государственное управление.

— Мне очень нравится история о совхозном комбикорме, описанная в вашей работе «Гоббс в Сибири: социальная жизнь государства».
— Да уж, показательный был сюжет. Комбикорм часто использовался для подкормки оленей, особенно зимой. Времена были тяжелые, и директор очень гордился тем, что «выбил» существенный запас в районном центре. Он привез машину комбикорма в поселок и отправился назад в райцентр «выбивать» топливо для вездехода, который, в свою очередь, должен был развести комбикорм по зимним стойбищам оленеводческих бригад.

Дальше произошло следующее. Охотники и оленеводы стали забирать свои доли комбикорма и продавать их приезжему поселковому населению, которое держало свиней. Вырученные деньги пошли на выпивку, и поселок охватила пьянка, в которой участвовали все: и эвенки, и русские. Пьянка закончилась только после продажи всего комбикорма. Когда директор вернулся с топливом для вездехода, развозить оказалось нечего, а охотники и оленеводы «смылись» в тайгу, в свои зимние стойбища.

Этот эпизод показателен не только пьянством, но тем, что он иллюстрирует в этой «истории одного совхоза». Как отметил директор, проблема в том, что совхоз функционирует нормально, только если ты никуда не отлучаешься. Стоит уехать по делу, по делам или в отпуск — все рассыпается. Это как зимники. Он имел в виду дороги, по которым в поселки доставляют грузы зимой. В этих местах дорог собственно нет, но зимой, по снегу, пробиваются трассы — зимники. Каждое лето они тают, и каждую зиму их надо пробивать заново.

Это было в начале 90-х. Черномырдин тогда еще не произнес ставшее впоследствии афористичным «Хотелось как лучше, а получилось как всегда». Но, в принципе, директор говорил о том же. Так вот, история одного совхоза — это вечный беспорядок, который неисправим и исторически стабилен.

— А как вы оказались в Кембридже?
— Я вернулся, написал диссертацию, написал черновик книги и начал искать место. На западе аспирантура не означает автоматического приема на работу. Вчерашний аспирант должен трудоустраиваться самостоятельно, выбирая институт или университет, где есть вакансия. Хоть в другой стране! Это в самом деле глобальный рынок труда. Сначала у меня было две временных работы, так называемые «постдоки» — одна в Канаде, другая в Германии. Потом я подал документы в университет Кембриджа — и преподаю там с 2001 года. В Кембридже я начал обдумывать новые проекты, поскольку надо было двигаться дальше, предлагать что-то новое. И вот придумал проект, которым занимаюсь до сих пор. Это тоже этнография государства, но уже не с точки зрения периферии, не в отражении таежного колхоза.

Мне захотелось представить, как видится с разных окраинных точек центр государства, как люди представляют его себе. Один вариант — связи различных «местечек» с центром — уже неплохо изучен. Это распространенный жанр отношений между рядовыми гражданами и центром государства — жалобы, доносы и прочие «письма во власть». Они писались в массовом порядке, были в своем роде предметом творчества, отражая, в частности, представления населения о первых руководителях страны.

— Но вы взялись за другой аспект?
— Да. Люди не только жаловались в центр, но и посылали главам государства подарки. Изучение этих подношений привело к возникновению исследовательского и выставочного проекта «Дары вождям». Я со своей коллегой, историком искусства Ольгой Сосниной сделал в 2006-м в Москве выставку на эту тему. Оказалось, это новое слово для антропологии советского общества.

Подарки соединяют, на первый взгляд, несоединимое — обычных людей и вождей. Когда инвалид от рождения, пенсионер, рабочий или домохозяйка посылали свои скромные подарки главе государства, они вступали в прямой диалог с властью. Дары транслокальны. Подобно жалобам, петициям и доносам, они создают открытые и протяженные конфигурации и сети отношений. Мы считаем жалобы и дары двумя сторонами одних и тех же отношений власти... Дары, стекающиеся со всего мира в Москву, образуют грандиозную панораму самых разных предметов: артефактов и детских поделок, моделей космических аппаратов и вязаных салфеток, раритетного оружия, письменных приборов в виде снарядов и боеголовок. Эта панорама не только создает модель мира, но и является способом активной интервенции в его политическую культуру и эстетику.

— На выставку толпы пришли?
— Да, пришли. Потом были написаны рецензии, появились отклики в печати и блогосфере. Получилась интересная вещь. С одной стороны, мы провели исследование подарков советским вождям, с другой, выставка стала инструментом, с помощью которого мы могли изучить, что представляла из себя музейная публика в постсоветском государстве, как она понимала советское общество и свою историю, что такое постсоветский музей. Получилась этнография музеев Кремля. Но проект не окончен. Меня, в частности, будут интересовать взаимоотношения между Томском и Москвой — опять-таки через подарки.

— Что наша область, город презентовали столице?
— Я еще не знаю, что томичи дарили, но вот и узнаю! К тому же здесь недалеко Кузбасс, Тулеев, а там тема подарков вообще благодатна и разнообразна.

— То есть вы планируете продолжать исследование Сибири, работая в Кембридже?
— Меня очень интересует и современная Сибирь, и Сибирь эпохи империи; сюжеты, связанные с реформами Сперанского, христианской миссией… Мне также хочется вернуться к меховой торговле с точки зрения этнографии — сложно даже с ходу перечислить все направления.

— Что сейчас происходит с изучением этнографии в ТГУ? Вам ведь со стороны виднее?
— Томский университет выиграл на три года мегагрант для антропологов «Человек в меняющемся мире: проблемы идентичности и социальной адаптации в истории и современности», который позволяет финансировать новые исследования, приглашать известных ученых, удерживать молодежь в науке. На средства этого гранта создана социально-антропологическая лаборатория, она будет выступать экспертом по всему Сибирскому региону.

Но не будет полноценной социальной антропологической лабораторией, если люди будут ездить «в поле» только в Сибирь, Казахстан, Монголию или центральную Россию. География исследований должна быть шире: США, страны Евросоюза… Я очень надеюсь, что в результате нашего сотрудничества томские аспиранты поймут, что для них открывается целый мир для исследований. И для расширения научных горизонтов им необходимы новые контакты.

[ Ирина Астафьева ]